Горацио (Письма О. Д. Исаева) - Страница 32

Таким образом, совершенно разные отправные точки расследований автора и действующего лица хроники, разные пути к истине Гора и Одре, приводят их к одинаковым результатам. А вот это противоречие — и в САМОМ ДЕЛЕ УДИВИТЕЛЬНО. И если сюда прибавить следователя-читателя, также разделяющего с заинтересованными лицами и результаты, и удивление, то от такой гремучей смеси и впрямь можно взорваться.

От взрыва хронику спасает, видимо, то, что цели Одре и Гора по-прежнему различны, они не смешиваются друг с другом, хотя результаты действий рыцаря и писца — одинаковы. Да, для Одре важней некая суть события, так сказать — его правда, чем беспрепятственное течение хроники или сам ход истории. Пусть найденная правда и остановит всё это, весь этот процесс. Пусть не останется камня на камне от итогов процесса — успехов прогресса, то есть, от возможности достижения, пресуществления идеала. Пусть не останется и самого идеала. Всё пусть. Зато сыщик исполнит долг, спущенный ему свыше. Несомненно — свыше, или, по меньшей мере, сбоку: ведь он бы и рад уклониться от его исполнения, да не может, не в силах. Дело идёт как бы само собой. Что же собирается делать он? Странным образом — то же, что делает и его враг-хронист: сыщик намеревается обнародовать, опубликовать результаты своего расследования. То есть, написать и издать свою собственную хронику текущих событий.

Итак, Гор описывает Круг в рассуждениях об истине, от идеи Государства-Бегемота к ней же, попутно выясняя не только географическое значение Круга Земного, но и значение его как Круговорота Жизни, что влияет на представления автора рассуждений о форме вообще. А в частности — о форме хроники, претендующей на вечное значение, и, значит, о форме самой Вечности. И отныне он придаёт им обеим форму Круга или Шара. Итак, в поисках правды Одре пробегает свой Круг, от подозрения в адрес хрониста к нему же. И оба они сходятся в одном пункте: на рецепте любовного напитка. Поскольку речь идёт о Бескрайнем Круге, запущенном вращаться этим напитком, то речь идёт, конечно же, о вечности и бессмертии, не о любви же, в один актуальный миг проносящейся сквозь нас! А, значит, вскрывается ещё один эвфемизм, предназначенный скрывать — но наилучшим образом выявляющий существеннейший, если не считать таковым импотенцию, из изъянов вечной жизни: смерть. Предназначенный излечить жизнь от этого недостатка рецепт любовного напитка является, таким образом, рецептом бессмертия. В действенности рецепта нет сомнений ни у хрониста, ни у разрушителя хроники: ведь выпив его, Тристан и Изольда действительно становятся достоянием вечности. Все труды Гора и Одре имеют целью раздобыть этот рецепт и для себя.

Но, и в этом заключается различие между ними, между подлинным словом и настоящим делом, в поисках рецепта сыщик написанием хроники не ограничится. К своему слову он обязательно приложит и своё дело. Он не ограничится историческими реминисценциями, фиксацией ещё не проделанного, прогнозами и патентом на промышленное изготовление напитка, когда добудет рецепт. Он обязательно построит и фабрику. И станет её управляющим, не только номинальным хозяином. И в конце концов расширит производство, разорив всех конкурентов, производящих другие напитки, в том числе — и производителей кока-колы. Здесь и напрашивается вопрос: а кто же, в таком случае, из них — Одре или Гор действительно человек новый, соответствующий новому типу общественных отношений и новейшему типу государства, которому хронист присваивает столь возвышенное имя Вечножвачный Бегемот?

Оставим это. Не наше это дело. Вернёмся к расследованию Одре. Мы знаем, что удаётся взошедшему в зенит карьеры Гуверналу. Но что удаётся рыцарю, находящемуся в опале? Поначалу его работа вынужденно теоретична, ведь средств на дорогостоящие эксперименты ему взять уже негде, он потерял свой высокий пост при дворе короля Марка. А его складывающаяся партия диссидентов… О ней в смысле средств и инвестиций пока и упоминать не стоит. В ходе изысканий Одре делает, тем не менее, фундаментальные открытия. Например, устанавливает подлинное происхождение человека, называющего себя Тристаном. И этим попутно доказывает, что подлинно фундаментальные открытия не требуют материальных инвестиций, действительно необходимы лишь нематериальные. Потому-то фундаментальные открытия столь редки.

Выясняется, что французская почва недостаточно тверда, чтобы на ней образовалось, согласно постоянным утверждениям хроники — от слова «грустный», и произросло это имя. То есть, выясняется, что к этому времени французский язык попросту ещё не существует. Имя же «Тристан» является этимологическим мошенничеством, подправленным кельтским «Друстан». А, значит, так называемый датский принц — вовсе не датчанин, не сакс, и тем более не норвежец, и не только к королевским домам этих народов, но и к их плебсу никакого отношения не имеет, будучи, что прямо вытекает из его настоящего имени, сыном друида, потомком кельтского сельского попа. К тому же — друида-расстриги, отставленного от службы, судя по умственному состоянию его потомка, за жестокое пьянство, ибо прибавка «стан» или «тан» на кельтских наречиях означает «презренный», «изгой».

То же происходит и с именем второго проходимца, Гувернала, который выводит своё имя от французского «воспитатель». А приводит к французскому же «губернатор». Что опять-таки наталкивает читателя хроники на новые подозрения в его адрес. Одре в своём расследовании устанавливает подлинное имя и хрониста: Горвенал. Разбираться теперь в происхождении этого ультраварварского созвучия опальный рыцарь предоставляет кому угодно. Любому ничтожеству, которое может заинтересоваться другим ничтожеством, равным себе или ещё более ничтожным. Любому читателю этой во всём поддельной чепухи.