Горацио (Письма О. Д. Исаева) - Страница 34

Придя к такому выводу, Одре, может быть, и не исчерпывает всей истины, но ещё на один шаг приближается к рецепту любовного напитка. Что до его потайных надежд, то они не сбываются и на этот раз. Пророком в своём отечестве Одре опять не становится. Но для чего, собственно, существуют пророки? Отнюдь не только для «пророчеств и молитв», а и для того, чтобы их бросали львам. Для того же существуют и сами львы, и бросающие им пищу. Насчёт же отечества… Огорчаться не стоит: нет пророков в своём, но их нет и в чужих. Однако, всё же огорчённый этим правилом Одре, опять же — вынужденно, продолжает свои партизанские действия. Предполагая тайные свидания Тристана с Изольдой, он ставит в коридорах дворца крысоловки, подбрасывает анонимные письма. Он также предполагает, что Тристан должен красться коридорами босиком, чтобы производить поменьше шума. И поэтому партизан раскладывает на пути врага режущие и колющие предметы, втыкает в полы обломки кос и вилки для мяса, а также развешивает по стенам обожжённые на огне камина деревянные крючья, которые он выкрадывает из хроники Гора, точнее — из начальной версии об убийстве Гамлетом своих врагов. Теперь всё это используется для покушения на жизнь самого Тристана. Но, повторим, о Гамлете уже мало кто помнит. Не помнит о нём и ещё никто.

Таким образом, Одре приступает к террору. Учитывая его нынешнее положение, к террору снизу. Вот к чему вынужденно приводит неукротимое стремление к правде: к террору, к террору. Ужас, ужас, ужас… Именно такова реакция всех пострадавших.

В связи с этим следует упомянуть и о реакции Гувернала на действия сыщика-партизана. Он вводит в хронику наказание Бранжьены Изольдой за «слишком длинный язык». Автор хроники приписывает служанке якобы «разглашение тайной и ужасной правды». Правдой он называет — всё ту же несуществующую подмену. Но уже на следующей табличке Бранжьена, будто бы брошенная на съедение, не львам — а, для разнообразия, волкам, как ни в чём не бывало снова служит Изольде. Забывчивость хрониста простительна, голова его уже не вмещает им же запутанной и чрезмерно усложнившейся фабулы. Однако, противоречие между нелогичностью выдуманного и последовательностью самой жизни едва не стоит Гуверналу авторских прав на историю. Если бы кто-нибудь, разумеется, заметил это противоречие. Никто, однако, не замечает его, никто не обращает внимания на очередную ужасную тайну, связывающую беспомощного историка именно со служанкой Бранжьеной, на их совместный секрет, который разъяснится лишь в конце романа. Не обращает на это внимания и самый пристрастный участник событий, сыщик Одре. Так уверенность исследователя в умственном превосходстве, в превосходстве ума вообще, основанная на доверии к логике, индукции и дедукции, проявляет себя в логично вытекающей из этого слабости: в крайней недалёкости ума. Так, основанное на этой слабости, недоверие к простой, не обоснованной ничем силе воли, сердца, случая — ввергает умного человека в рабство. То, что этот человек продолжает считать себя свободным, и даже ещё более свободным, не меняет дела: он был, и ещё более остаётся, раб. Пусть раб своего ума, но и от этого — дело не меняется.

Террор, которому он подвергается в отечестве, вынуждает Тристана уехать за границу, пересечь канал. Одре, пользуясь свободой опалы, преследует его и там. Тристан, чтобы легализовать своё пребывание на материке, вынужден жениться на другой Изольде, Белорукой. Если это не очередная анаграмма. Кажется, Одре должен совершить неизбежную ошибку, а именно — признать импотенцию Тристана псевдооткрытием. Применив, однако, старые методы, Одре разоблачает не свою старую версию, а новосоставленную часть хроники: церковные записи и дневники жены Тристана. По очному свидетельству сыщика Тристан проживает со своей женой не как муж, а как брат. Имеются и соответствующие зарисовки.

Гувернал и здесь находит своё объяснение документально подтверждённому разоблачению Одре. И заносит его в повествование, не имея возможности просто удалить с дощечки противопоказания. «Всемерная, исключительно концентрированная любовь Тристана к Изольде Белокурой», пишет он, «а не какая-то там выдуманная импотенция, вот причина несколько однобоких отношений его с Изольдой Белорукой». Ах, это подозрительно похожее на очередную анаграмму имя, этот поспешно появляющийся, взявшийся словно ниоткуда персонаж! Не старый ли он, преднамеренно неловко разделённый рыбьей костью хрониста надвое? Как бы то ни было, а это проверенное средство, приём — анаграмма, разновидность эвфемизма — приносит, как всегда, успех. Пусть и частичный. По меньшей мере, такое объяснение Гора делает Тристана импотентом лишь отчасти, по вине сложившихся обстоятельств, которые от него не зависят, как не зависят они ни от кого другого. Как не зависят они и от самого автора «Тристана», хрониста, в сущности, от породившего его отца. То есть, делает Тристана импотентом не врождённым и окончательным, не на вечность, а лишь на короткую минутку, и стало быть — вовсе не импотентом. Рисунки же, приложенные Одре в доказательство действительности увиденного им, подтверждают, следовательно, лишь одно: что правдолюб-диссидент побывал и в этой спальне. Так искатель правды неизбежно меняется местами со своими гонителями, прибегая к методам, свойственным и его врагам. Это неопровержимо свидетельствует об изначальной взаимозаменяемости противников, власти и её диссидентов, о невозможности существования одного без другого. Что ж Вечножвачное Государство, со всеми его новыми старыми типами, как оно такое терпит? А никак: Бегемот себе жуёт дальше, толстея с возрастающим ускорением.